Неточные совпадения
Подав последнее сено граблями, баба отряхнула засыпавшуюся ей за шею труху и, оправив сбившийся над
белым, незагорелым
лбом красный платок, полезла под телегу увязывать воз.
Павел Петрович помочил себе
лоб одеколоном и закрыл глаза. Освещенная ярким дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на
белой подушке, как голова мертвеца… Да он и был мертвец.
Его окружали люди, в большинстве одетые прилично, сзади его на каменном выступе ограды стояла толстенькая синеглазая дама в
белой шапочке, из-под каракуля шапочки на розовый
лоб выбивались черные кудри, рядом с Климом Ивановичем стоял высокий чернобровый старик в серой куртке, обшитой зеленым шнурком, в шляпе странной формы пирогом, с курчавой сероватой бородой. Протискался высокий человек в котиковой шапке, круглолицый, румяный, с веселыми усиками золотого цвета, и шипящими словами сказал даме...
Жена, нагнувшись, подкладывала к ногам его бутылки с горячей водой. Самгин видел на
белом фоне подушки черноволосую, растрепанную голову, потный
лоб, изумленные глаза, щеки, густо заросшие черной щетиной, и полуоткрытый рот, обнаживший мелкие, желтые зубы.
— Ничего, поскучай маленько, — разрешила Марина, поглаживая ее, точно кошку. — Дмитрия-то, наверно, совсем книги съели? — спросила она, показав крупные
белые зубы. — Очень помню, как ухаживал он за мной. Теперь — смешно, а тогда — досадно было: девица — горит, замуж хочет, а он ей все о каких-то неведомых людях, тиверцах да угличах, да о влиянии Востока на западноевропейский эпос! Иногда хотелось стукнуть его по
лбу, между глаз…
Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы на коже очень выпуклого
лба, льняные волосы лежали на черепе, как приклеенные, она заплетала их в смешную косичку, с желтой лентой в конце.
Соединение пяти неприятных звуков этого слова как будто требовало, чтоб его произносили шепотом. Клим Иванович Самгин чувствовал, что по всему телу, обессиливая его, растекается жалостная и скучная тревога. Он остановился, стирая платком пот со
лба, оглядываясь. Впереди, в лунном тумане, черные деревья похожи на холмы,
белые виллы напоминают часовни богатого кладбища. Дорога, путаясь между этих вилл, ползет куда-то вверх…
В полусотне шагов от себя он видел солдат, закрывая вход на мост, они стояли стеною, как гранит набережной, головы их с
белыми полосками на
лбах были однообразно стесаны, между головами торчали длинные гвозди штыков.
Это — Брагин, одетый, точно к венцу, — во фраке, в
белом галстуке; маленькая головка гладко причесана, прядь волос, опускаясь с верху виска к переносью, искусно — более, чем раньше, — прикрывает шишку на
лбу, волосы смазаны чем-то крепко пахучим, лицо сияет радостью. Он правильно назвал встречу неожиданной и в минуту успел рассказать Самгину, что является одним из «сосьетеров» этого предприятия.
Минут через двадцать, от напряжения сидеть смирно и не дышать, что она почти буквально исполняла, у ней на
лбу выступили крупные капли, как
белая смородина, и на висках кудри немного подмокли.
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту
лба, закрытых глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты
белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
У него упало сердце. Он не узнал прежней Веры. Лицо бледное, исхудалое, глаза блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С головы, из-под косынки, выпадали в беспорядке на
лоб и виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях, глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная
белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее
лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли
белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Я никогда не воображал, что у вас такой
лоб: он немного низок, как у статуй, но
бел и нежен, как мрамор, под пышными волосами.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому
белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром
лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
Два человека сидели за столом за чайным прибором и
белого стекла бутылкой, обтирали со
лбов испарину и что-то миролюбиво высчитывали.
Маленькая, острая, торчавшая кверху бородка, крепкий красивый нос,
белый высокий
лоб, редкие вьющиеся волосы. Он узнавал знакомые черты и не верил своим глазам. Вчера он видел это лицо возбужденно-озлобленным, страдающим. Теперь оно было спокойно, неподвижно и страшно прекрасно.
Такой же
белый, немного выпуклый
лоб, те же брови, тот же разрез глаз и такие же темные длинные ресницы…
Он помнил, что выхватил из кармана свой
белый новый платок, которым запасся, идя к Хохлаковой, и приложил к голове старика, бессмысленно стараясь оттереть кровь со
лба и с лица.
Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая — ни дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать, только зубы
белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на
лоб жидкие пряди желтых волос.
Его впалые щеки, большие, беспокойные серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями,
белый покатый
лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы — все его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного.
Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под узкой алой повязки, надвинутой почти на самый
лоб,
белый, как слоновая кость; остальная часть ее лица едва загорела тем золотым загаром, который принимает одна тонкая кожа.
Тверская — все желто-пегие битюги, Рогожская — вороно-пегие, Хамовническая — соловые с черными хвостами и огромными косматыми черными гривами, Сретенская — соловые с
белыми хвостами и гривами, Пятницкая — вороные в
белых чулках и с лысиной во весь
лоб, Городская —
белые без отметин, Якиманская — серые в яблоках, Таганская — чалые, Арбатская — гнедые, Сущевская — лимонно-золотистые, Мясницкая — рыжие и Лефортовская — караковые.
Это был очень красивый юноша с пепельными волосами, матовым лицом и выразительными серыми глазами. Он недавно перешел в нашу гимназию из
Белой Церкви, и в своем классе у него товарищей не было. На переменах он ходил одинокий, задумчивый. Брови у него были как-то приподняты, отчего сдвигались скорбные морщины, а на красивом
лбу лежал меланхолический нимб…
Имя лысухи, или лысены, без сомнения, дано ей потому, что у ней на
лбу лежит как будто припаянная
белая, гладкая бляха, весьма похожая на большую, очищенную от шелухи миндалину, отчего голова издали кажется лысою.
Зайцы выцветают не вдруг: сначала делаются чалыми, потом
побелеет внешняя сторона задних ног, или гачи, и тогда говорят: заяц в штанах; потом
побелеет брюхо, а за ним все прочие части, и только пятном на
лбу и полосою по спине держится красноватая, серая шерсть; наконец, заяц весь
побелеет, как лунь, как колпик [Лунь — чеглик (самец] белохвостика, довольно большой хищной птицы низшего разряда: он весь
белый и нисколько не похож на свою темно-красноватую пеструю самку, превосходящую его величиной почти вдвое, а колпик —
белый аист с красными ногами и носом; он водится около Астрахани), как первый снег.
В пакете лежали лицом к лицу пастелевый портрет его отца в молодости, с мягкими кудрями, рассыпанными по
лбу, с длинными томными глазами и полураскрытым ртом, и почти стертый портрет бледной женщины в
белом платье, с
белым розаном в руке, — его матери.
Теперешний Стрепетов был не похож на Стрепетова, сидевшего вчера на лавочке бульвара. Он был суров и гневен. Умный
лоб его морщился, брови сдвигались, он шевелил своими большими губами и грозно смотрел в сторону из-под нависших бровей. Даже
белый стог волос на его голове как будто двигался и шевелился.
Тамара с голыми
белыми руками и обнаженной шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, толстая Катька с мясистым четырехугольным лицом и низким
лбом — она тоже декольтирована, но кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курносая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая; другая Манька — Манька Большая или Манька Крокодил, как ее называют, и — последней — Сонька Руль, еврейка, с некрасивым темным лицом и чрезвычайно большим носом, за который она и получила свою кличку, но с такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин всего земного шара бывают только у евреек.
В нескольких шагах от меня — на поляне, между кустами зеленой малины, стояла высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с
белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по
лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешочки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому.
На углу — плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши
лбами в стекло стены. Внутри на ослепительно
белом столе уже лежал один. Виднелись из-под
белого развернутые желтым углом босые подошвы,
белые медики — нагнулись к изголовью,
белая рука — протянула руке наполненный чем-то шприц.
Щелк нумератора. Я весь кинулся в узенький
белый прорез — и… и какой-то незнакомый мне мужской (с согласной буквой) нумер. Прогудел, хлопнул лифт. Передо мною — небрежно, набекрень нахлобученный
лоб, а глаза… очень странное впечатление: как будто он говорил оттуда, исподлобья, где глаза.
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил — закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе
белый сверток, кровать, дверь, стол,
белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой — шишковатая лысина, и
лоб — огромная желтая парабола. Морщины на
лбу — ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я чувствую: эти желтые строки — обо мне.
И ударил его ладонью-то по
лбу, а там буква такая
белая и объявилась — клейменый, значит.
Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один татарчонок пригонил перед этого хана небольшую
белую кобылку и что-то залопотал; а тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против кобылицыной головы и кнут ей ко
лбу вытянул и стоит.
Если кто паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во
лбу с звездочкой, — барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу печеную приложат где надо, чтобы
белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески если хорошо смотреть, то таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и пупится, как будто бородочка.
Это был молодой человек с крошечным
лбом, с совершенно плоским черепом, со впалой грудью и с выдавшимся животом, в байковом халатишке, в толстом, заплатанном
белье и порыжелых туфлях.
Джемма мгновенно достала из кармана
белый платок, закрыла им лицо матери и, медленно опуская кайму сверху вниз, обнажила постепенно
лоб, брови и глаза фрау Леноры; подождала и попросила открыть их.
— Здорово, Семенов, — сказал он одному рекруту с таким же бритым
лбом, как и другие, который, в толстом солдатском
белье и в серой шинели внакидку, сидел с ногами на нарах и, разговаривая с другим рекрутом, ел что-то.
Юнкер Павлов, изображавший Пашу, обмотал
лоб громаднейшим тюрбаном, посол султана был в
белом остроконечном картонном колпаке, усеянном звездами.
На узком и высоком
лбу ее, несмотря на
белила, довольно резко обозначались три длинные морщинки.
И опять зеленая противная муть поплыла перед ее глазами.
Лбу стало холодно, и тошно-томительное ощущение обморока овладело ее телом и всем ее существом. Она нагнулась над бортом, думая, как давеча, получить облегчение, но она видела только темное, тяжелое пространство внизу и на нем
белые волны, то возникающие, то тающие.
Лицо широкое,
белое,
лоб узкий, обрамленный желтоватыми негустыми волосами, глаза крупные, тусклые, нос совершенно прямой, рот стертый, подернутый тою загадочною, словно куда-то убегающей улыбкой, какую можно встретить на портретах, писанных доморощенными живописцами.
Я уже сказал несколько слов про его фигурку: лет пятидесяти, тщедушный, сморщенный, с ужаснейшими клеймами на щеках и на
лбу, худощавый, слабосильный, с
белым цыплячьим телом.
Протопопица встала, разом засветила две свечи и из-под обеих зорко посмотрела на вошедшего мужа. Протопоп тихо поцеловал жену в
лоб, тихо снял рясу, надел свой
белый шлафор, подвязал шею пунцовым фуляром и сел у окошка.
Ахилла все забирался голосом выше и выше,
лоб, скулы, и виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и пόтом; глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались
белые пятна, и рот отверст был как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом доме задрожать, а одушевленные подняться с мест и, не сводя в изумлении глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором: «Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!»
Николай, молча сжав губы, поглаживал своими большими
белыми руками, с одним золотым кольцом на безымянном пальце, листы бумаги и слушал доклад о воровстве, не спуская глаз со
лба и хохла Чернышева.
Длинное
белое лицо с огромным покатым
лбом, выступавшим из-за приглаженных височков, искусно соединенных с париком, закрывавшим лысину, было сегодня особенно холодно и неподвижно.
И эта мысль доставила ему вялое и тусклое удовольствие. Но ему стало скучно оттого, что он — один; он надвинул шляпу на
лоб, нахмурил светлые брови и торопливо отправился домой по немощеным, пустым улицам, заросшим лежачею мшанкою с
белыми цветами, да жерухою, травою, затоптанною в грязи.
Прощаясь, Людмила поцеловала Сашу в
лоб и подняла руку к Сашиным губам, — пришлось поцеловать. И Саше приятно было еще раз поцеловать
белую, нежную руку, — и словно стыдно. Как не покраснеть! А Людмила, уходя, улыбалась лукаво да нежно. И несколько раз обернулась.